Книга Фокусницы [Куклы; Колдуньи] - Буало-Нарсежак

class="p1">В фургоне, служившем кухней и столовой, царила ночь. Бархатные занавески закрывали оба окна. На потолке медленно разгоралась люминесцентная лампа, заливая светом помещение, которое когда-то, возможно, было роскошным. Но краска на стенах облупилась. Диван, на котором спала Одетта, так и остался неубранным. На столе, на электрической плите громоздились тарелки и кастрюли. Одетта сняла туфли, потом жакет и в одних чулках отправилась искать чистый стакан.

— Ты не хочешь выпить, а? Я по утрам просто подыхаю от жажды.

Она выпила немного белого вина, закурила сигарету.

— Если хочешь, налей себе.

Но Дутр неподвижно стоял у входа, и она сказала ему:

— Ну, шевелись. Там, в корзине, есть картошка. Почисти-ка несколько штук.

Дутр поискал нож, выдвигая ящики буфета: в них лежала всякая всячина — веревочки, пробки от шампанского, счета, коробочки с аспирином.

— В ящике стола! — крикнула Одетта.

Она расстегнула юбку, и та мягко упада к ее ногам.

— Вот так-то лучше, — пробормотала она. — Господи! Бедный мой мальчик, какой же ты неуклюжий!

Она отстранила его и, пошарив в ящике, кинула нож на клеенку.

— Нужно будет тебе… Что? Что это с тобой?

Ужасно смущенный, Дутр не знал, куда деть глаза. До Одетты вдруг дошло, и она протянула руку к халату.

— Ты что же, никогда женщины не видел? — спросила она изменившимся голосом. — А ведь и правда, там, в твоем пансионе…

Она завязала поясок, пришпилила булавкой расходящиеся полы халата и, взяв пальцем Пьера за подбородок, сказала:

— Ну-ка, посмотри на меня. И вправду покраснел, бедняжка! Сколько же тебе лет?

Резким движением Дутр высвободился.

— Двадцать!.. Ты это знаешь не хуже меня…

Она мягко теребила его за ухо.

— Двадцать лет! Уже. И конечно же ты ничего не умеешь делать.

Разозлившись, он вскинул голову, но мать смотрела на него с такой грустью, так взволнованно и нежно, что он внезапно смягчился.

— Не слишком много, — признался он.

Пальцы ласкали его щеку.

— Однако у тебя милая мордашка, — прошептала она. — Вот это от меня, и это тоже.

Ее пальцы, казалось, лепили узкое лицо юноши, следуя вдоль линии носа, щек, воссоздавая из его черт другое лицо.

— И эти веснушки… У меня были такие же.

Глаза Одетты заблестели, и Пьер почувствовал, как дрожат ее пальцы. Он попытался заговорить.

— Нет, молчи, — попросила она.

И убрала руку. Потом заметила, что сигарета погасла, и щелкнула электрической зажигалкой, висевшей над плиткой. Та не сработала; Одетта пожала плечами.

— Все сломалось, — вздохнула она. — Да, ты явился не в лучшие времена, малыш. Сплошная невезуха.

— Хорошо, — произнес он едко, — я могу вернуться обратно.

Грудь ее всколыхнулась от смеха.

— И голос такой же, как у отца. Он тоже часто повторял: «Все поправимо…» Его кошелек был открыт для всех. Привык к фокусам с монетами и поверил, что они сами по себе размножаются…

— Я могу работать.

— Где?

Он промолчал.

— Положение у нас не блестящее, — снова начала она. — Твоего отца больше нет, а что я могу одна? Людвиг, конечно, поможет сделать номер. Может, месяц продержусь. А потом…

Мать отодвинула тарелки и принялась чистить картошку. Она наклонила голову, и Дутр увидел седые корни волос.

— Я думал, — начал он, — что вы хорошо зарабатываете.

— Да-а, мы зарабатывали неплохо…

Она улыбнулась, внезапно лицо ее оживилось. Что-то светлое, живое блеснуло в глазах.

— Сразу после войны, — продолжала она, — каждый день был праздником. Люди думали только о том, что бы еще купить. Ну и мы тратили много. Мы были недальновидны.

Она налила себе еще немного вина.

— Не надо бы мне пить, но как подумаю о том, кем мы были…

— Я не очень понимаю, — сказал Дутр.

— Это потому, что ты не циркач. Твой отец был потрясающим фокусником. Я еще никогда не встречала такого иллюзиониста. Но ему не хватало воображения. Его номер устарел. Люди привыкли к кино! Им подавай хорошую постановку, свет, игру, переживания… Кому теперь нужны ловкость рук, какие-то карты, шарики?! А твой отец был старой школы. Не так-то легко менял свои приемы.

— Послушай, мама…

Она с изумлением посмотрела на Пьера.

— Мама, — повторила она, — мама… Очень мило, конечно, но я никогда не привыкну. Лучше уж зови меня Одеттой, как все остальные.

Она открыла буфет, положила на решетку отбивные.

— Ты же видел, что это за заведение — третьеразрядный мюзик-холл, — вернулась она к прежней теме. — Потом придется выступать на ярмарках.

Дутр подумал о старом фокуснике, вспомнил его воспаленные глаза алкоголика. Он встал, сжал кулаки.

— Нет, — сказал он, — это невозможно. Должно же быть какое-то средство…

— Какое? Я уже несколько недель ломаю себе голову.

— Я могу помочь тебе.

— Ты?

Она подрегулировала огонь, потом посмотрела на Дутра долгим холодным взглядом.

— Повернись… Встань в профиль… Пройдись к двери… Хватит, вернись. Держу пари, ты и танцевать-то не умеешь! У тебя ноги как колоды.

Мясо зашипело, и она принялась искать вилку.

— Тебя придется долго учить. Надо уметь держаться на сцене, говорить, а ты слишком робкий.

Одетта выложила мясо на блюдо.

— Ладно, — сказала она, — хочешь быть полезным — режь картошку.

В дверь стукнули кулаком, вошел Людвиг. Он снял кожаную куртку, повесил ее на вешалку, достал из кармана трубку.

— Обедать! — позвала Одетта.

Людвиг сел на неприбранную кровать, подобрал валявшееся на полу платье, бросил его на спинку стула.

— Ну, как дела, парень? — спросил он неприятным, резким голосом. — Привыкаем?

— Он хочет помочь мне, — сказала Одетта.

— А! Это было бы недурно.

Они принялись оживленно разговаривать по-немецки. Дутр внимательно разглядывал этого человека, державшегося так свободно, устроившегося здесь словно у себя дома. А покойник еще остыть не успел. И снова Дутр почувствовал, что его швырнули в чужой, странный мир, как будто самолет приземлился накануне на какой-то неизвестной планете. Он подумал о блондинке, пожавшей ему дважды руку на кладбище, потом о голубках, порхавших среди шпаг.

— За стол, — опять позвала Одетта.

— Тарелки могла бы и помыть, — проворчал Людвиг и подошел к Дутру.

— Покажи-ка руки.

Он пощупал их, повращал ладони, чтобы проверить гибкость запястий.

— Похвастать особенно нечем, — заявил он.

Потом снова заговорил по-немецки. Время от времени они с Одеттой изучающе смотрели на Пьера. От забытой на сковороде картошки валил сизый дым. Людвиг что-то объяснял Одетте, ей это явно не нравилось.

— Пока не попробуешь, толком не разберешься, — заключил Людвиг.

— Ну хорошо, хорошо, — ответила Одетта.

Она вытерла руки о тряпку, висевшую над маленькой раковиной, открыла шкаф и сняла с вешалки костюм.

— Надень-ка, — приказала она.

— Сейчас? — удивился Дутр.

— Да, сейчас же. Людвиг, он такой. Ему если что в голову взбредет, он ждать